Алексей Репик — о покровителях в бизнесе, отношениях с регуляторами, роли санкций и изменении предпринимательского климата
В 16 лет, не поступив на истфак МГУ, Алексей Репик устроился экономистом в горбольницу № 29. На территории больницы располагалась дистрибуторская компания «Росмедкомплект», в которую Репика переманили за $300 в месяц. Совладелец «Росмедкомплекта» даже обещал в 2001 г. передать Репику 15% компании и назначить гендиректором. Но незадолго до этого в компании появился новый совладелец, и Репика уволили.
В 2001 г., когда Репику было 22 года, он создал «Р-фарм»: «Продал машину, мама дала $15 000. Стартовый капитал составил около $40 000». За прошедшее время «Р-фарм» купил 51% в «Новосибхимфарме», завод «Ортат» в Костромской области, построил производство в Ярославской области и в этом же регионе строит завод по производству субстанций. У компании есть «дочки» в Турции (там же в этом году планируется начать строительство завода), Германии (там куплен завод у Pfizer, но сделка не закрыта) и США, а также собственные R&D-центры, в том числе и за границей. «Р-фарм» — крупнейший поставщик лекарств по госконтрактам. Консолидированный оборот компании по итогам прошлого года составил 56,1 млрд руб. (официально данные о выручке и прибыли компания не раскрывает). О том, почему компания стала работать с госзаказчиками, о роли протекционизма и планах стать одним из лидеров мирового рынка Репик рассказал в интервью «Ведомостям».
— Почему «Р-фарм» решил фокусироваться именно в сегменте госзакупок?
— Сегментация рынка шла скорее не по источнику финансирования, а по формату потребителя и, соответственно, профиля продуктов, которые для него актуальны. Мы выходили в первую очередь в сегмент специализированной и госпитальной помощи. Бесплатная специализированная помощь гражданам оказывается государством в рамках системы государственных гарантий. Соответственно, мы работаем в основном с государственной системой здравоохранения.
Коммерческий рынок дистрибуции (поставки лекарств в аптеки. — «Ведомости») в то время уже был сформировавшимся и имел высокие барьеры на вход. «Протек» и «СИА интернейшнл» в 1990-е инвестировали довольно много в свои региональные сети. Развивался «Катрен», образовалась компания «Роста».
Для специализированных продуктов нужна немного другая логистика: хранить товарный запас на всякий случай там, где пациента нет и не будет, крайне неэффективно. На этом со стартом программы дополнительного лекарственного обеспечения (ДЛО) обожглись многие компании, работавшие до этого только на коммерческом рынке.
— Насколько сложно вам было договариваться с производителями о поставках?
— Сейчас не представляю, как это было бы возможно. Рынок повзрослел, институционализировался. Когда стартовал «Р-фарм», наибольшим дефицитом, мне кажется, было именно умение и желание работать в соответствии с мировыми стандартами дистрибуции.
— Что такого вы смогли предложить поставщикам, чего не могли другие?
— В компании изначально внедрялись системы планирования, она говорила с поставщиками на языке статистики, медицинской экспертизы, а не спекулятивной торговли, которая была присуща трейдерам в поздние 90-е.
— И никаких покровителей у вас не было?
— Начало 2000-х, конечно, имело свою специфику, и мы сталкивались с определенными шероховатостями. Где-то на вторую неделю нашего существования тем нескольким моим клиентам, которые появились, и всем, кого я знал, стали приходить письма от правоохранительных органов с просьбой предоставить всю информацию о работе нашей компании за последние пять лет, потому чтоправоохранительные органы серьезно заинтересованы в проверке нашей возможной противоправной деятельности. Компания тогда не успела заняться вообще никакой деятельностью. Тогда на рынке были такие методы конкурентной борьбы.
Нам сильно повезло, что период начиная с 2001 г. — это были хорошие годы для российской экономики, период политической и социальной стабилизации. Я искренне считаю, что мне повезло, что компания не основана в 90-х гг. Тогда, возможно, дело бы не обошлось не просто без покровителей, но и без пули где-нибудь.
— И к вам ни разу не приходили с предложениями: «30% — мне, и я договорюсь»?
— Если серьезно воспринимать все предложения, которые не то что поступали, но и поступают, можно разочароваться в окружающих людях, уйти в монастырь и перестать делать какое бы то ни было дело. Желание заработать на пустом месте почему-то до сих пор превалирует над желанием научиться создавать ценность. Многие по-прежнему пытаются встраиваться в те процессы, где кто-то что-то создает, пытаются быть рыбками-прилипалами. Мы старались всегда четко объяснять нашим партнерам и клиентам, что «Р-фарм» достаточно сильная и уверенная в себе компания для того, чтобы вестись на какие-то глупые необоснованные желания людей заработать на нашем труде.
— Почему дистрибутор «Р-фарм» решил заняться еще и производством?
— Фарма и биотехнологии — один из самых быстроменяющихся и интеллектуально емких сегментов мировой экономики. Из первой десятки крупнейших инвесторов в R&D 5-6 — это представители фармацевтического рынка. Многие считают биотехнологии и фармацевтическую индустрию промышленностью будущего. Поэтому нам интересно поучаствовать именно в создании самого продукта. Интересный сегмент — это тот, где продукт нужен, но его нет, или где существующий продукт не удовлетворяет систему здравоохранения. И речь не всегда о риске для жизни пациента. Зачастую продукт повышает качество жизни. Я склонен с большой долей уверенности говорить, что наше поколение застанет резкое увеличение продолжительности жизни: на 20-30 лет. Мы сейчас делаем продукты, которые сохранят жизни не только нашим потомкам, но и нам самим.
— Но многое зависит не только от лечения, но и от профилактики. А у нас люди ходят к врачу только на карете «скорой помощи».
— Это такая странная особенность — реактивный подход к собственному здоровью. Мы ждем, пока можно подождать. Поэтому очень многие пациенты попадают к врачу, когда уже ничего нельзя сделать или когда лечение намного сложнее, дороже и болезненнее для человека, чем могло бы быть месяцы или годы назад. Думаю, нужно стимулировать людей заниматься спортом, вести здоровый образ жизни, проходить периодическую диагностику основных заболеваний.
— Если все люди будут вести здоровый образ жизни, то от каких болезней их лечить фармацевтической отрасли?
— Фармкомпании точно найдут свою нишу. Есть распространенное мнение, что сейчас люди намного больше болеют, появились новые заболевания. Это объясняется в том числе агрессивной средой обитания. Но люди стали жить дольше, поэтому шансов заболеть в течение жизни у них стало больше.
Лет пять назад Дмитрий Анатольевич Медведев в одном из заявлений говорил, что нашей задачей является увеличение средней продолжительности жизни в России до возраста 75 лет. Тогда это казалось фантастикой. Тем не менее темпы роста продолжительности жизни сейчас в России очень неплохие. Мы, конечно, еще не Япония, где человек, не доживший до 90 лет, — исключение, но уверенно движемся в правильном направлении.
— Почему вы решили выходить за пределы России?
— Долгосрочные инвестиции в R&D бессмысленны, если ты нацелен на маленький сегмент мирового рынка.
— Вы уже продаете на зарубежных рынках свою продукцию?
— Мы в стадии запуска, первые продажи будут в этом году.
— На каком рынке?
— Увидите.
— В 2011 г. Федеральная антимонопольная служба (ФАС) обвинила нескольких дистрибуторов, в том числе «Р-фарм», в сговоре на торгах. Согласны ли вы с этим обвинением?
— Не согласны. Была череда судов, ряд из которых выиграли дистрибуторы, в том числе мы, по ряду наша позиция не была услышана ФАС и судами. Конечно, конкуренция стимулирует развитие рынка и положительно влияет на сами компании, которые вынуждены работать более эффективно, чтобы выиграть в этой конкуренции. Но у нас зачастую пытаются создать не конкуренцию, а профанацию. Классический пример: поддержка закупок у малого и среднего бизнеса. У малого бизнеса есть квота на закупки лекарств. Их разработать, произвести, довести до рынка — больше 10 лет и дороже $100 млн. Ни одна малая компания самостоятельно сделать лекарство не может, а если сделала, то уже давно перестала быть малой и стала большой и уважаемой. Но конкурс объявляют так, чтобы в нем участвовали представители малого и среднего бизнеса. Значит, чтобы соответствовать этим условиям, большие компании должны или искусственно наплодить свои малые бизнесы, или договориться с представителями малого бизнеса и через эту прослойку осуществлять поставки. А потом еще бегать с топором за этими малыми предпринимателями, которые, получив внезапно существенные деньги, имеют тенденцию исчезать и за поставки не рассчитываться. Вопрос: надо ли в этом контексте таким образом поддерживать малый бизнес? Или, может, лучше стимулировать крупные компании к увеличению аутсорсинга услуг, работ у малых и средних предприятий.
— Тем не менее после такого пристального внимания ФАС вам проще или сложнее участвовать в торгах? Изменились ли отношения с поставщиками?
— С учетом нашей доли рынка и активности это внимание всегда максимально возможное. Мы уверены в том, что мы делаем. У ФАС иногда форма преобладает над сутью. Иногда в погоне за внутренними показателями и бюрократической логикой, на мой взгляд, абсолютно здравые и не несущие никакого ущерба потребителю и государству вещи рассматриваются регуляторами как нарушения.
Но есть то, что нужно вычищать с рынка, причем жестко. Например, вторичное использование препаратов и откровенно контрафактные продукты — либо фальсифицированные полностью, либо переупакованные с истекшим сроком годности. Например, оказывается, что произведенный нами препарат мы продаем, например, в ту или иную больницу, а дальше он же оказывается в какой-то аптеке, хотя никто его туда не продавал. Потом он же уже по истечении срока годности может опять оказываться на рынке. Не могу сказать, что такая продукция наводняет рынок, но ее доля растет. Пока я, к сожалению, не вижу достаточной активности регуляторов в попытке сделать рынок более прозрачным и, например, отслеживать движение лекарств от производителя к потребителю.
Сейчас мы стараемся очень активно внедрять сквозную маркировку продукции. Она позволяет видеть, когда продукт произведен, кому продан, кому доставлен.
— А как я как потребитель пойму, что с препаратом что-то не так?
— Для этого делаются горячие линии. Если во всех аптеках препарат стоит 100 руб., а вам его продают за 50 руб., то это не значит, что все вокруг на вас наживаются. Скорее всего, вам его сейчас продают жулики и воры. Либо есть объективные причины: у препарата низкий срок или его купили случайно и любой ценой пытаются от него избавиться. Но если цена сильно отличается, возможно, надо обратиться к производителю и уточнить происхождение препарата.
— Насколько это целесообразно? Ведь у нас, по официальным данным, доля контрафакта мизерная.
— В системе здравоохранения и 1%, и 0,1% — это много. Потому что это игры с жизнью и здоровьем людей. С другой стороны, что считать контрафактом? Наряду с поддельными лекарствами есть препараты, которые нарушают права тех, кто их разработал и произвел. Может, это не проблема для общества сейчас. Это же не делает лекарство хуже. Но если компания понимает, что ее интеллектуальную собственность ничто не защищает, у нее исчезает мотивация делать новые продукты.
Кстати, российские регуляторы сделали одну очень важную вещь. Наша система закупок построена на международных непатентованных наименованиях (МНН, т. е. действующее вещество. — «Ведомости»), а не брендов. Это не только делает систему закупок более эффективной, но и, самое главное, мотивирует компании создавать новые продукты. Любая инновация — это стремления занять какую-то долю рынка, в какой-то степени ограничить конкуренцию. Конкуренция — это то, что подталкивает нас к тому, чтобы превосходить других.
— Многие пациентские организации, напротив, жалуются на эту систему. Говорят: мы закупаем дженерики, не понимая, что некоторым пациентам по некоторым заболеваниям нужны именно бренды. Таких пациентов нельзя постоянно переводить с одного препарата на другой.
— Не всегда можно пренебречь даже микроскопическими отличиями. Особенно принимая во внимание, что пациент часто ориентируется не столько на качество лекарства, сколько на цвет коробочки, на привычку — т. е. соматические факторы. Да, исключения есть, но они только доказывают правила. Нужно найти внятный и прозрачный подход: когда, кому и на каком основании разрешить покупать конкретные бренды. Но это решение должно быть прозрачным и это — исключения. Причем разовые.
— Не получится, что в погоне за улучшениями у нас будет огромное количество запатентованных препаратов и рынок станет рынком оригинальных лекарств?
— Патенты создают новый неконкурентный рынок, увеличивают стоимость терапии для системы здравоохранения — да, это так. Вопрос в том, как эти патенты выдавать и как регистрировать новые лекарства. Это функция регулятора — понять, насколько новое лекарство эффективнее и безопаснее, чем то, что есть на рынке.
У нас лекарства регистрируются на основании клинических исследований (состоят из трех фаз. — «Ведомости»). Они стартуют на основании утвержденного Минздравом клинического протокола, который определяет, как нужно доказывать эффективность и безопасность лекарства. Во время исследований компания должна доказать — ее препарат лучше «золотого стандарта» терапии. Если эти результаты достигнуты, лекарство должно быть утверждено. Если оно ничем не лучше, но только дороже, значит, не нужно его регистрировать.
Но и здесь нужен баланс. Например, некоторое время назад FDA (Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов США. — «Ведомости») сильно закрутило гайки и перестало регистрировать антибиотики без сложных доказательств их превосходства над уже существующими. Но проблема антибиотика в том, что после нескольких приемов возникает резистентность: бактерии приспосабливаются — и через 3-4 года оказывается, что лекарство неэффективно. Поэтому и возвращать инвестиции нужно на куда более коротком сроке. Но многие компании из такой позиции FDA решили, что разрабатывать новые антибиотики дорого и не очень эффективно. А тут появилась резистентность: бактерии ко всему приспособились и лечить нечем. Мы попадаем в западню, когда регулятор отказывает новому продукту, потому что он не сильно лучше существующих на рынке, но приводит здравоохранение в ситуацию, когда новых решений нет, а старые перестают работать. Но как минимум система здравоохранения должна понимать, какой у нее будет выигрыш от внедрения нового продукта. Также на первый план сейчас выходит вопрос поддержки собственной индустрии. Я считаю, что российский продукт, который ничуть не хуже иностранного, должен регистрироваться приоритетно. Нужен стимул разрабатывать и производить конкретные продукты. Сейчас мы, российская фармотрасль, узнаем о том, что нужно Минздраву, когда читаем в газете об объявленном конкурсе на закупку продукта, который государство раньше не закупало. Естественно, за месяц сделать что-то свое никто не в состоянии. И большие ресурсы, которые государство тратит на новые продукты, уходят нашим зарубежным коллегам.
— С прошлого года регионы получили право покупать лекарства для лечения ВИЧ/СПИД. В результате, по данным ассоциаций, цены на препараты выросли в разы.
— Не могу сказать, что, когда закупками занимался Минздрав, система была существенно эффективнее. Чем ближе точка принятия решения к пациенту, тем четче можно реагировать на изменение структуры спроса. Поэтому я считаю, что перенос принятия решений о закупках в регионы — это правильно. Но у любого принципа может быть плохая или хорошая реализация. Я, как и большая часть фармсообщества, с определенным скепсисом отнесся к столь быстрому внедрению ФЗ-44 (закон о контрактной системе, вступил в силу с 1 января 2014 г. — «Ведомости»). После более менее обкатанного ФЗ-94 (о госзакупках. — «Ведомости») мы получили систему, в которой проблем с закупками лекарств стало гораздо больше. Например, раньше, если на конкурс выходил один участник, с ним можно было заключить контракт как с единственным поставщиком. Сейчас для этого нужно создать комиссию, на которую у маленького заказчика не хватает ни опыта, ни людей, ни времени. Поэтому заказчики начинают требовать или просить, чтобы мы искусственно создали конкуренцию: с кем-нибудь договорились, чтобы он тоже пришел на торги.
— А потом придет ФАС…
— А потом придет ФАС. Мы вынуждены заказчику отказывать. В Москве и федеральных ведомствах созвать комиссию — это не проблема. Это большие заказчики с большой инфраструктурой. А где-нибудь в муниципальном образовании в Уральском или Дальневосточном федеральном округе госзакупки в больнице ведет один человек, где ему комиссию брать?
С внедрением новых правил у заказчика появилось больше инструментов оказывать давление на поставщика. Недавно мы участвовали в конкурсе в одном уважаемом ведомстве. Конкурируем с никому не известной компанией. Снижаем цену более чем на 35%. Проигрываем. Та компания пропадает, нам предлагают быстро заключить контракт. Но, поскольку цена была снижена более чем на 25%, мы должны дать дополнительную банковскую гарантию и предоставить письмо от производителя, в котором он гарантирует поставку. Производитель пишет, допустим, не «раствор такой-то в ампулах», а «раствор в шприцах». Эта информация размещается на электронной торговой площадке, и по причине, не зависящей от нас, мы автоматически попадаем в список тех, кто уклоняется от заключения контракта. Нас пытаются включить в список ненадежных компаний. Что это для такой компании, как «Р-фарм»? У «Р-фарма» с начала этого года более 1 млн контрактов — и по итогам 2014 г. количество значительно возрастет. Но попадание в черный список значит не только то, что компания дальше не сможет заключать контракты, но и что миллион с лишним контрактов должен быть расторгнут. Боюсь, если «Р-фарм» или такие, как она, компании будут не в состоянии исполнять свои обязанности по уже заключенным контрактам, это станет серьезной проблемой для всей системы здравоохранения.
Новый закон делает все, чтобы крупным системным игрокам было страшно, опасно и некомфортно идти на рынок самостоятельно. Он мотивирует компании передавать риски, связанные с исполнением бюрократических формальных процедур, локальным компаниям, которые по какой-то причине более комфортны в работе представителям заказчика.
Но вернемся к ВИЧ. Мы участвовали во многих аукционах в этом сегменте. Цены за последние два года заметно снизились. Количество пациентов, которые сейчас находятся на лечении, при том же объеме финансирования, выросло на десятки тысяч. Есть продукты, рублевая цена на которые за два года выросла на 5-6%, но это не только меньше уровня падения национальной валюты относительно доллара и евро, но и меньше двухлетней инфляции. Зато заканчиваются патенты на продукты и цена серьезно снижается. Например, начав производить ламивудин, нам удалось снизить цену почти в 20 раз.
Но если раньше это было раз в год, то теперь это можно делать с большей периодичностью и проводить более дробные закупки.
— Ваши же издержки растут из-за увеличения кратности закупок.
— При правильном планировании незначительно. Существующий уровень технологий позволяет нам работать и в более сложных условиях: с большим количеством контрактов и более дробными поставками.
— Вы в том числе поставляете препараты по программе «7 нозологий», по которой закупалось много оригинальных лекарств. Как патентный обвал сказывается на вашей деятельности?
— Дистрибуция для «Р-фарма» сейчас — это скорее технический инструмент для гарантии качества доступа собственной продукции к пациенту. Дистрибуция чужих продуктов приносит драматически незначительную часть доходов компании. В обороте это чуть меньше половины, в доходе — меньше 5%. Будет ли влиять патентный обвал на нас? Конечно. Это заставляет нас шевелиться, выводить на рынок новые продукты, которые будут замещать в нашем портфеле препараты, теряющие патентную защиту. Также мы смотрим на возможности для запуска своих дженериков (аналог оригинального лекарства. — «Ведомости»).
— Чем вам вообще интересны проекты по локализации?
— Нам интересно иметь конкурентоспособный, максимально отвечающий требованиям индустрии продуктовый портфель. Ориентироваться при этом полностью на продукты, разработанные внутри «Р-фарма», слишком смело и не очень разумно. Жизненный цикл от запуска продукта до его выхода на рынок — около 10 лет. Те продукты, с которыми мы стартовали 6-7 лет назад, мы рассчитываем увидеть на рынке в лучшем случае через 2-3 года. До этого времени мы должны продолжать обеспечивать систему здравоохранения продуктами. Выход был — использовать технологический ресурс наших партнеров, брать их продукты на ранних фазах разработки, соинвестировать с ними или инвестировать самим в клинические исследования, определять наилучшие точки приложения для этих продуктов. Часто компании делают продукт для лечения одних заболеваний, а мы видим в нем потенциал для лечения других.
— Что вы предпочитаете: разрабатывать лекарства с нуля или покупать разработки?
— Создание продуктовой линейки должно быть максимально сбалансированным, в том числе с точки зрения сроков и периодов выхода продукции на рынок. Чем раньше ты начинаешь инвестировать в продукт и больше делаешь самостоятельно, тем больше твоя добавленная стоимость и доля при распределении успеха, но и выше риски.
На каждом этапе нужно выстраивать баланс между желанием все сделать самому и необходимостью получить гарантированный результат тогда, когда это нужно твоей компании и твоим заказчикам.
Принципы разработки в компании следующие: если есть интересующая нас мишень, мы параллельно с самостоятельной разработкой предлагаем на аутсорсинг 2-3 компаниям, чтобы быть уверенными в максимальной конкурентоспособности результата. Лучше потратить 3-4 раза по одному миллиону долларов на этапе доклиники (доклинические исследования. — «Ведомости») или по нескольку миллионов долларов на первом этапе <клинических исследований, чем потом пустить на ветер сотни миллионов долларов, поставив не на того кандидата уже на более поздних стадиях клинических исследований.
У нас часто бывает так: становится модным какое-то направление — и все туда устремляются. Был период, когда все начали делать продукты для лечения вирусных гепатитов С. Но если ты не понимаешь, чем твой продукт лучше, то высока вероятность, что твой продукт никому не будет нужен. Все бегут, и ты бежишь — это не работает в инновациях. И наоборот: если почему-то никто не хочет разрабатывать те или иные мишени, то надо внимательнее посмотреть на научную и медицинскую компоненту. Может, окажется, есть что-то, что ты не видишь.
— Сколько у вас сейчас R&D-центров?
— Два в Штатах, небольшой центр в Японии и две группы исследователей в Москве. Может, появятся небольшие центры в регионах России.
— Сколько вы ежегодно реинвестируете в R&D?
— В этом году около $200 млн.
— Это какая часть прибыли?
— Вся. Изначально «Р-фарм» реинвестирует в свое развитие не менее 75% чистой прибыли. Сейчас, если не считать турецкий проект, мы закончили инвестировать в строительство заводов. Основные затраты сфокусированы в области R&D. Я думаю, в следующем году нам впервые потребуется кредитование под эти цели: нам не хватит собственных ресурсов, уж больно амбициозные клинические программы. И сейчас они все в третьей фазе.
— Речь просто о банковском кредите?
— Это один из возможных вариантов. Мы не планируем становиться публичной компанией.
— Почему не привлечь стратега? Или финансового партнера?
— Если пустить в капитал одну большую фармацевтическую компанию, то закрываются двери для сотрудничества с десятком ее конкурентов. Мы не хотим лишать себя возможности гибко формировать свой продуктовый портфель. Если говорить про финансового партнера, я не исключаю такой возможности. Это проще, но нужно будет найти такого финансового партнера, который будет разделять наше видение и стремления.
— Какую долю вы готовы продать?
— У меня нет потребности в exit strategy. Меня полностью устраивает «Р-фарм» как дело моей жизни, как компания, которая позволяет мне реализовывать потенциал команды. Но могут быть предложения, от которых невозможно отказаться. Если мы говорим про M&A, то для меня в первую очередь это А: если есть возможность купить что-то очень интересное с точки зрения технологий или доступа к новым рынкам, то можно рассматривать варианты.
— Вы говорили, что в следующем году вам впервые может потребоваться кредит на R&D. Сколько денег вам нужно?
— Давайте посмотрим, как будут развиваться основные проекты. Все будет зависеть от результатов исследований молекул, которые у нас выходят в третью фазу и находятся в ней. Если окажется, что все наши проекты будут очень успешны, то потребуются существенные объемы финансирования. Правда, думаю, если они все будут очень успешны, проблем с ресурсами не возникнет.
— Как вы оцениваете шаги государства по поддержке российской фармотрасли? Я говорю о преференциях для локальных производителей в системе госзакупок, инвестиций по программе «Фарма-2020».
— «Фарма-2020» как идея нам нравится. Программа смогла создать мнение в российской фарминдустрии, что мы вообще кому-то нужны, и доказать присутствующей на рынке иностранной фарме, что сюда нужно приходить с партнерами или инвестировать самостоятельно, но делать это серьезно. Если мы говорим про ее финансовую составляющую, давайте смотреть на вещи здраво. Объем бюджетных ассигнований по программе за все восемь лет — меньше $5 млрд. Это меньше годовых инвестиций крупной корпорации.
Но мы работаем не в надежде получить субвенции Минпромторга, а в надежде получить долю на рынке. Больший фактор мотивации для нас — инструменты поддержки российской продукции при внедрении в практическое здравоохранение. Хорошо, что сейчас появляется определенный протекционизм. Этим моментом в текущих геополитических обстоятельствах нужно воспользоваться и инвестировать в повышение качества продукции. Нужно создать технические заделы, чтобы, когда цикл опять сменится с протекционизма на глобализацию, иметь в портфеле конкурентоспособные продукты с высоким экспортным потенциалом.
— Но ведь нельзя в одночасье заместить сразу все. Потребуется время, а цены растут уже сейчас.
— Это не всегда так очевидно. Риск [протекционизма] в том, что в погоне за лекарственной независимостью мы станем поставлять рынку устаревшие продукты, которые не менялись годами: просто затянем пояса и будем терпеть. Но можно эффективно отвечать на вызовы, которые ставит экономика, воспринимать их как мотивацию к инвестициям. Возьмем фармацевтическую промышленность. Российские компании даже при текущем уровне компетенций в состоянии обеспечить существенную часть внутреннего спроса. К тому же есть много партнеров, которые с удовольствием выйдут на наш рынок, почувствовав, что сейчас освободилось для них место.
— Но, например, что касается сельского хозяйства. Я разговаривала с несколькими компаниями, которые заявляют: мы можем увеличить объемы производства, но, государство, дай денег.
— Почему государство? Почему не банки?
— Потому что государство. И оно готово выделить дополнительные деньги.
— И пусть выделяет. Я, конечно, считаю, что это не очень правильно: непонятно, кому выделяются деньги и почему именно им. В моем понимании в условиях санкций и нестабильности финансовый сектор часто реагирует на те возможности, которые дает экономика, более скептически и осторожно, чем следовало бы. Но если есть рынок, компетенции, команда и хорошо просчитанный бизнес-план, то можно привлечь рыночное финансирование.
Есть другой вопрос. Мы привыкли конкурировать с компаниями из Европы, США, где ставки привлечения капитала в 3-4 раза ниже, чем у нас. Поэтому были важны шаги со стороны государства: закон о промполитике, компенсация части процентной ставки по проектам, которые направлены на стратегическое импортозамещение.
Так что если наилучший доступ к финансированию предлагает государство и институты развития, значит, так тому и быть. Хочется, чтобы государство в этом процессе ставило на сильных и эффективных.
— Зарубежные санкции сказываются на вашем бизнесе?
— Пока, слава богу, нет. У нас были определенные сложности с оборудованием. Биотехнологии требуют материалов, которые могут иметь двойное назначение. С точки зрения биологии, нет большой разницы, плесень ты растишь или споры. Поэтому были сложности с экспортными лицензиями биотехнологических реакторов (в них выращивают микроорганизмы. — «Ведомости»), но пока вроде все разрешилось.
— Чиновники нередко обвиняют фармпроизводителей в том, что в России слишком дорогие лекарства. На ваш взгляд, лекарства могут быть дешевыми?
— Не считаю, что у нас дорогие лекарства. Они подешевле, чем в большинстве стран ЕС и Соединенных Штатах. Если какое-то лекарство у нас существенно дороже, чем в стране, в которой его разработали и произвели, — это сигнал внимательно посмотреть на структуру дистрибуции.
— На место в бигфарме метите?
— Метим. Не вижу никаких оснований, почему мы должны стесняться готовности и возможности стать сильным на мировом рынке.
— В последнее время активно участвуете в разных общественных организациях, например, «Деловой России». С чем это связано?
— «Деловая Россия» сейчас — дело моей жизни, ею я сегодня занимаюсь, наверное, больше, чем «Р-фармом». Мне кажется, пора перестать мешать менеджменту «Р-фарма» делать нашу компанию тем самым лидером мирового фармрынка. Роль предпринимателя в том, чтобы вырастить компанию на первом этапе ее жизненного цикла, сделать сильной, поставить на ноги, а потом отойти в сторону. У нас часто предприниматели вцепляются в свое детище и пытаются управлять до последнего издыхания, хотя уже давно являются плугом, — т. е. скорее мешают, чем помогают. В «Р-фарме» операционным управлением занимается профессиональный менеджмент. Иногда это вызывает легкую ревность, но я с сжился с этим решением. Себе я оставил блоки, требующие предпринимательской инициативы. Например, международную деятельность. Это практически каждый раз новый маленький «Р-фарм»: в Турции — TR-Pharm, в Германии — «R-Pharm Германия», а Америке — R-Pharm US»и R-Pharm Overseas. Также оставил бизнес-девелопмент, т. е. решения по запуску новых продуктов. Так что надо загружать себя помимо основного места работы. Где это лучше делать, как не в организации, объединяющей компании, на мой взгляд, одного духа и крови с «Р-фармом». «Деловая Россия» — это новые компании, сделавшие себя сами с нуля. Это компании несырьевые, частные, производственные. Друзья по «Деловой России» дали мне серьезный стимул не путаться у менеджмента под ногами.
— А лоббистские возможности есть? Я слышала такую версию: Алексей Репик пошел в «Деловую Россию», чтобы быть ближе к власти и вернуть «Р-фарму» былое влияние.
— Страшная версия. Я не заметил, чтобы мы его теряли. Лоббизм требует тишины. А общественная деятельность скорее мешает достижению частных целей. К тому же часто приходится искусственно ограничивать внимание к своей родной индустрии, чтобы исключить конфликт интересов. Очень важно, чтобы мы были услышаны государством, но только слушать надо не отдельные компании, а бизнес в целом.
В подготовке участвовала Елена Сухорукова
